Движение битников возникло в конце Второй мировой войны - на смену "потерянному поколению" Хемингуэя пришло "разбитое поколение". Словцо было произнесено Джеком Керуаком (1922-1969): "This is а beаt generаtion", - сказал он про себя и своих товарищей. Потом он стал связывать его с "beаtific" и "beаtitude" - блаженный и блаженство. Считалось, что поколение было разбито изначально - потому что отстаивало права "естественного человека" и прославляло его "органичную святость". Кроме того, они сами несли в себе некую разбитость - заряд разрушения. Кроме того, позже Beаts оказалось созвучным The Beаtles. Все сложилось удачно.
Уже в солидном возрасте - далеко за 40 - им суждено было стать глашатаями молодежного движения, и они с легкостью это исполнили, вспомнив свою коммуну в Сан-Франциско и все то, что они пытались вбить в головы мирным обывателям 50-х годов. Их книги - роман Керуака "На дороге" (1957), психоделический рапсод Уильяма Берроуза (р.1914) "Голый завтрак" (1959) и "Вопль" (1955) Гинзберга - стали культовыми.

Аллен Гинзберг родился в семье учителей: оба они были американскими евреями с русскими корнями. Мать учила детей с замедленным развитием, была коммунисткой, сочувствовала угнетенным, состояла в какой-то левацкой группе и страдала тяжелым расстройством психики. Во время Гражданской войны в Испании ее "сумасшедший идеализм" (по определению сына) достиг своего пика: ей стало казаться, что сам президент Рузвельт подсылает к ней шпионов, чтобы узнать ее мысли. В поэме "Америка", посвященной очередному выяснению отношений со своей страной, Гинзберг заявлял:

Хотя отец поэта, Луис Гинзберг тоже имел корни в России, он, в отличие от своей жены, не был ниспровергателем основ. На протяжении 40 лет он преподавал английский язык в высших учебных заведениях, писал традиционные стихи, был консервативным либералом и правоверным иудеем. Знавшие его говорили: "Луис боялся любых потрясений точно так же, как его русские деды боялись погромов". В 1943 году Аллен начал изучать экономику в Колумбийском университете, чтобы потом помогать трудящимся - сказывалось материнское влияние.

Вряд ли отцу потом приятно читать, например, такие строки сына: "Go fuck yourself with your аtom bomb" - что-то вроде "Да за....ь ты со своей атомной бомбой" (из поэмы "Америка"). Но окончательно перепахала его сыновье сочинение, названное как еврейская молитва - "Кадиш" (1961). Само сочетание названия и содержания уже было кощунственным. В поэме рассказывалось о любовной связи Луиса на стороне - и это еще не все! Сын признавался в своих гомосексуальных привязанностях и к тяге к инцесту, подробно описав, как его безумная мать ходила пред ним голой. Особенно потряс отца образ "длинной черной бороды вокруг вагины" - для реквиема по умершей матери это действительно был некоторый перебор. В ответ на требование отца снять эту строку, Аллен категорически ответил: НЕТ! (Критики склонны усматривать здесь конфликт поколений).

Познакомившись в колледже в начале 1940‑х с Джеком Керуаком и Уильямом Берроузом, Аллен Гинзберг открыл для себя мир богемы, наркотиков и мелких воришек. Тогда же он сдружился с мелким воришкой и сутенером-геем Гербертом Ханке, который вёл себя настолько гнусно, что полицейские на Таймс-Сквер звали его Пресмыкающимся и иногда с отвращением вышвыривали его с площади. Ханке было всё равно, бомж перед ним или нет: он крал у всех, даже у друзей. Ханке поселился у Аллена, украл его вещи, а в конце концов в 1947 г. Аллена арестовали за хранение краденого товара. И Аллен девять месяцев провел в Колумбийском психиатрическом институте, а Герберт сел в тюрьму. Ханке было суждено провести в общей сложности восемь лет жизни в тюрьме, но он стал своеобразной легендой битников и, поощряемый Алленом, написал ряд небольших рассказов, они вышли как его автобио­графия и назывались «Виновен во всём».

Именно от "Ханка" Керуак впервые услышал слово "beat", которое затем было положено в основу мифотворческой шутки при создании образа "разбитого поколения".

Подобно Пигмалиону, Аллен влюбился сначала в портрет Питера работы сан-францисского художника Роберта ЛаВиня, на котором 20-летний Орловски запечатлен обнаженным изящным блондином с прекрасным телом и лицом, полулежащим в классической позе на диване, покрытом греческой туникой.Когда Гинзберг спросил ЛаВиня о модели, тот ответил: "А, это Питер! Он здесь", - и в этот момент Орловски вошел в комнату. В этом патологически застенчивом юноше, комиссованном из армии по причине психического расстройства, Аллен нашел свой идеал.

Вскоре после встречи, сидя в кафе, они дали друг другу клятву вечной любви и преданности, которую умудрились сохранить несмотря на неуемную похоть и промискуитет Гинзберга и алкоголизм, депрессии и "темные русские настроения" Орловского, которому Аллен был вынужден иногда подыскивать любовниц, дабы удовлетворить его бисексуальные потребности.

"... Ранним утром в субботу, 5 апреля 1997 года, Аллен Гинзберг умирает в Манхэттене от рака печени. Его секретарь Морган говорит журналистам, что Гинзберг не переставая писал до самого конца.
В "New York Times" эти слова имеют другое продолжение: "он писал очень много стихов (сразу?), продолжая в них беседовать со старыми друзьями". Понятное дело, друзья возникают не сразу. Прежде нужно родиться.
Аллен Гинзберг это делает 3 июня 1926 года Ньюарке. В русско-еврейской семье эмигрантов все пишут стихи. За исключением Наоми, матери. Она сумасшедшая. В полном смысле этого слова.

Аллен Гинзберг растет, и тоже - стихи. Эд Фостер так характеризует его поэзию того периода: "технически они очень виртуозны, и чтобы оценить их по достоинству, нужно хорошо знать раннюю английскую поэзию". Мы ее знаем неважно, а поэтому переходим к клятве на Воробьевых горах, то есть на пароме, то есть там, где он говорит себе и Богу, что если ему дадут стипендию в Колумбийском университете (в переводе: если он поступит), то никогда не предаст Идеала - "помогать массам в их несчастьях".

Остановимся на этом и начнем сначала. Лучше с другого конца. Со стороны восточного Гарлема, когда Гинзберг остается один, а все уезжают, и Керуак, и Ник Кэссиди, и вот все они уезжают, а он один (надо знать, что такое нью-йоркская жара, и еще надо добавить, что вот эта самая жара окончательно соединяется с уже дописанной поэмой "HOWL"), а ночь тут как тут, словом, труба. Ты один, а остальное - лето, ночь, жара и прочее.
Все дело в жаре, говорят одни. Другие говорят, что дело в голосе. В голосе, который он услышал в ту ночь. Сам по себе голос ничего не значит, говорят третьи. Важно то, добавляют они, что этот голос был голосом Уильяма Блейка, читавшего свой "Ах, подсолнух".

Помните "Сутру Подсолнуха"? Они с Джеком Керуаком, "серые и печальные", сидят на берегу залива. Помните, потом 1965 год и "Сутра Подсолнуха" в переводе Андрея Сергеева? Уверен, что Букера он получил за перевод именно этой "сутры". Спустя много лет, теперь я это знаю наверняка, но это не для печати. Для печати, круглой гербовой, следующее:

"- я приподнялся, зачарованный, - это был мой первый Подсолнух, память о Блейке - мои прозрения - Гарлем и Пекла восточных рек, и по мосту лязг сэндвичей Джоза Гризи, трупики детских колясок, черные стертые шины, забытые без рисунка, стихи на черном берегу, горшки и презервативы, ножи - все стальные, нержавеющие, - и лишь эта липкая грязь и бритвенно острые артефакты отходят в прошлое...".

Наверное, как и тот день, 1956 года, когда он подписывает разрешение на лоботомию матери. Операция происходит через неделю. Спустя два дня Наоми Гинзберг умирает в городской психиатрической клинике, а еще через три дня Аллен Гинзберг получает от нее письмо, в котором говорится: "Ключ в окне. Ключ в солнечном пятне на окне. Я нашла ключ. Женись, Аллен, и не принимай наркотики. Люби свою мать". There we go.
Он ее любил. Что доказывается весьма несложным способом. Открывается поэма "Каддиш для Наоми Гинзберг" и читается слово за словом. Но "Каддиш" был написан в 59-м году, то есть, через три года.

А в 56-м, в Сан-Франциско, на поэтическом собрании, организованном Кеннетом Рексротом, Гинзберг читает "HOWL".
Сейчас нас не интересуют мелочи типа судебного преследования книги (по статье "порнография"), последовавшие за ее выходом в "City Lights Books". (У меня была такая, первое издание, затерялась в переездах. Однако в 1995-м, зная, что в Наропе предстоит увидеться с Гинзбергом, я неожиданно на дворовой распродаже в Солано Бич приобрел точно такую же, не переиздание - вроде нечитанную даже).
В равной степени нас не интересует и эпоха, именуемая сан-францисским возрождением. Нас интересует... ну, скажем, для кого писал Аллен Гинзберг?

Иными словами, кто его читал тогда, когда он писал, когда они только хотели, чтобы кто-то это писал, но написано этого еще не было (были стихи, требующие, как говорилось выше, хорошего знания ранней английской поэзии), и поэтому это писалось.

Ответить на вопрос представляется задачей не затруднительной. Те -

Кто были сожжены живьем в своих
невинных фланелевых
костюмах на Мэдисон Авеню среди извержений
свинцовой поэзии надравшись дробью стальных
подразделений моды нитроглицериновых воплей
рекламных педерастов и горчичного газа
дьявольски умных редакторов, или
были раздавлены пьяными такси
Абсолютной Реальности,

кто прыгали с Бруклинского моста (это действительно
было) и ушли неизвестными и забытыми
в призрачный ступор тумана переулков и пожарных
машин Чайнатауна, без единой банки пива,

кто уехал в Денвер, кто умерли в Денвере,
кто вернулись в Денвер и безуспешно ждали,
кто заправляли Денвером, одиноко тосковали
в Денвере и в конце концов ушли в поисках
Времени и теперь Денвер безлюден для своих героев,

кто падал на колени в беспомощных соборах молясь
за спасение, свет и плоть друг друга, пока
дух на секунду не зажег свои волосы,

кто разбились о собственное сознание в тюрьме
ожидая невозможных преступников и обаяния
реальности в сердцах
поющих сладкий блюз Алькатраза,

кто впоследствии выступили на
гранитных ступенях дурдома
бритые наголо с клоунадой самоубийственных речей,
требуя немедленной лоботомии,
и получили взамен бетонный провал
инсулина метразола электрошока гидротерапии
психотерапии профессиональной терапии
пинг-понга и амнезии...

Кто (продолжим работу поэта) взамен получил субботу 5 апреля.

И высказывание, последовавшего за ним вскорости, Уильяма Берроуза: "Он был велик". Который мог бы вообще ничего не сказать. А на деле так и не сказал. Остался верен себе. Как в фильме "Hard Petting", где молчал, словно гранитная плита надгробия, в ответ на вопросы о своем первом сексуальном опыте.

Ничего такого не было. Первый опыт вне самого опыта, последний - туда же. Длинная поэма. А никто и не возражает. Длиной в 70 лет. Но сегодня (уже не кажется) существует уверенность, что, находясь "вне опыта", Аллен Гинзберг нашел свою субботу. Добавить к сказанному нечего.

Лишь, размахивая рукой, представим, как поэт уходит, то есть, говоря иными словами, переходит в другую комнату..."

Отрывок из книги "Пыль" Аркадия Драгомощенко.